P. S.

Ну что поделать – не верю я в закат европейской (от мыса Рока до мыса Сент-Чарльз) музыки, для которой, если послушать людей, намного более меня сведущих в области культурологии, настали последние времена. Возможно, я не владею всей полнотой эсхатологической информации, которая доступна им. Но мне нравится думать, что я просто-напросто еще недостаточно стар, чтобы находить утешение в этой приятной мысли: мол, все равно после меня ничего хорошего уже не будет, а значит, и умирать не жалко.

Да простят меня друзья, использующие подобные термины, но когда мне объясняют, что я «пост-композитор», творящий «в пространстве посткультуры», меня передергивает: уж очень загробно это звучит. Невольно тянет ущипнуть самого себя за ухо, чтобы проверить, жив ли я или уже умер ненароком.

Интересно было бы выяснить у других музыкантов – что думают об этом они, все эти пост-виолончелисты, пост-кларнетисты и пост-ударники, не говоря уже о пост-пианистах и пост-оперных пост-певцах? Еще пост-дирижера неплохо бы расспросить. А уж как хочется побеседовать с парочкой пост-режиссеров!.. Да и пост-публике пора бы задуматься: чего ради она ходит на пост-концерты, платя за это – вот ведь нонсенс! – не «пост», а вполне реальные деньги?

Но я понимаю, что все эти вопросы бесполезны: пост-искусствоведов мне все равно не переговорить. С одной стороны, превыше всего они ценят смелость и бескомпромиссность художника в борьбе за звание главного новатора. С другой – утверждают, что искусство исчерпало все свои темы и идеи, а новым взяться неоткуда. Но если верно второе, откуда же возьмется первое?

Говорят: нынче не то, что прежде. Когда-то из проблемы так называемой запретной любви можно было вырастить сюжет для целого романа. Сейчас – какая «запретная любовь», о чем вы? Это раньше измена любовника, похитившего у какой-то дурочки ее «честь», становилась поводом для создания серьезной оперы, неприязненные отношения родителей, дети которых решили пожениться, побуждали драматурга написать пьесу с трагическим финалом, и так далее. А в наше время? Не сочинять же оперу, посвященную проблеме правильного выбора полового партнера! Вообразите сцену в церкви с падре Лоренцо в кабинете психоаналитика, объясняющего юному герою, что это вовсе не любовь его мучает, а просто комплекс нежелательных психогенных воздействий давит на его и без того акцентуированную личность. Впрочем, он, психоаналитик, легко исправит ситуацию с помощью цикла специальных упражнений.

Странно все это. Вот я, не сходя с места, смог бы предложить как минимум десяток актуальных жизненных ситуаций, прямо-таки взывающих к композитору, чье призвание опера: осмысли нас, найди нам адекватное выражение, передай с помощью мощных средств, которые предоставляет тебе оперное искусство! Например, самое очевидное. Девушка из семьи беженцев, религиозных фанатиков, для которых связь их дочери и сестры с «неверным», мягко говоря, неприемлема, находит полового партнера влюбляется в сотрудника издания типа «Charlie Hebdo». А он – в нее. Мало ведь не покажется, причем обоим. Чем не сюжет для либретто? Ах, подобную оперу в театре ставить опасно, в этом могут усмотреть недостаток толерантности, если не чего-то похуже? Хм… А как же пресловутая смелость и бескомпромиссность? Или это относится только к демонстрации на сцене голых хористок при очередной перелицовке какой-нибудь классической оперы?

А уж если обратиться к темам, связанным с недавним, в пределах минувшего столетия, прошлым!.. Тут непаханое поле обернется громадной целиной. В кино и в литературе эти темы разрабатывались, да. Но в опере… Что, разве тема Холокоста уже исчерпана? Разве тема революций, опрокидывающих троны, чтобы тут же воздвигнуть новые, для калигулообразных тиранов, разработана? Разве трагические страницы не застывшей еще истории, взаимоотношения людей, чьи жизни были изломаны на ее крутых поворотах, не нуждаются в художественном осмыслении? А всеобщий карнавал 60-х?

Дело не в политике. И даже не в буквальном воссоздании примет конкретной исторической эпохи. В конце концов, чтобы оглянуться на что-то, нужно сначала отойти на некоторое расстояние, и искусство в этом смысле всегда проявляло большую гибкость. Но разве весь этот богатейший музыкальный материал, все эти голоса, которыми говорит, плачет, проклинает и смеется ХХ век, не требуется переработать, обобщить и реализовать в современных произведениях? Без этого багажа, с пустыми руками – как подступаться к новым темам и проблемам, которые уже тоже активно стучатся в наши двери?

Спору нет, сделать все это непросто. Конечно, работая в любом из абстрактных «вневременных» музыкальных стилей, ассоциирующихся сегодня с авангардом, минимализмом, неотонализмом, подражанием Шостаковичу, Бриттену и т. п., намного проще, и трудолюбивый композитор, добросовестно следующий любому из сформировавшихся канонов, может при желании наплодить десятки опер на любую тему. Но возможно ли таким образом выразить музыкой эпоху и человека, живущего в ней? Боюсь, что нет. Даже уверен – нет.

Здесь мы сталкиваемся с реальной, а не надуманной проблемой, которая не может не беспокоить человека, занимающегося не искусствоведением, а собственно искусством. Перефразируя известный тезис «вождя мирового пролетариата», я бы охарактеризовал эту проблему как «самоопределение современной академической музыки вплоть до отделения ее от всей остальной». И от жизни, между прочим, тоже. Отказавшись от своей утилитарной функции – сопровождения человека в быту, разорвав родственные связи с популярными жанрами, профессиональная музыка, вместо того чтобы воспарить к вершинам свободы творчества, скатилась с завоеванных композиторами прошлого высот и растеряла накопленные ими выразительные средства. То есть, сами средства-то никуда не делись, но они перестали выражать адекватное современности содержание.

Некоторое время назад мне попалась на глаза заметка пианиста Петра Овчарова, где он пишет: «Ни для кого не секрет, что так называемая классическая музыка уже много лет переживает глубокий кризис, выхода из которого найти пока не удалось».

Положим, не сомневаюсь: найдется достаточно людей, для которых это именно секрет, пусть и Полишинеля. Они немедленно возразят, что никакого кризиса не видят – напротив, сегодня в музыке цветут все цветы, причем одновременно и без сковывающего их свободу докучного патронажа садовников. И даже то, что еще недавно считалось сорняками, ныне бурно произрастает повсюду, и это тоже прекрасно, потому что сорняк – на самом деле не сорняк, а альтернативный цветок. Пост-роза.

Но мне нравится в этой фразе Овчарова слово «пока». Оно дает надежду. Надежду на то, что на смену эпохе постмодернизма в искусстве наконец придет нечто иное – свежее и по-настоящему актуальное. Если мы, конечно, выберем жизнь, а не предпочтем ей пост-жизнь – иначе говоря, смерть.

(Гелий Коржев)