К чему теперь весна?..
12.05.2020
И. А. Бунин
«Зачем ты это читаешь?» – спросил Константин Константинович Рогинский, увидев у меня в руках томик рассказов Горького. Породистое, хоть и сильно обветшавшее от времени и последствий регулярного употребления спиртных напитков лицо дворянского «недобитка» на мгновение брезгливо скривилось, но тут же осветилось улыбкой, и мой педагог по фортепиано неожиданно ласково погладил меня по голове. Сделал он это левой рукой: правая давно утратила подвижность из-за ранения, полученного на фронте во время Великой Отечественной войны, и Рогинский, соученик Владимира Нильсена и сам превосходный музыкант, был вынужден навсегда забыть об исполнительской карьере и довольствоваться преподаванием в районной детской музыкальной школе.
Он произнёс медленно и внушительно: «Читать нужно Бунина».
Это было в самом начале 1970-х.
С тех пор я читаю Бунина.
Феерическое совершенство и чувственная красота бунинской прозы ослепляет сознание, уводя восприятие в сферу идеально-художественного, а между тем, Бунин – истинный реалист (кто бы что ни говорил, но для изрядно идеологизированной русской классической литературы это явление уникальное).
Изучивший жизнь деревни и усадьбы до мельчайших подробностей быта, Бунин никогда не пытается смотреть на своих персонажей со стороны, ни как барин, ни как равный. Он живёт внутри описываемого человека и в центре описываемого места. Немудрено, что страшный и завораживающий своей русскостью реализм «Деревни», «Суходола» и «Захара Воробьёва» был по большей части неодобрительно встречен прогрессивной интеллигенцией, воспитанной на «литературном простонародье» русских классиков 19 века.
На другом полюсе бунинского творчества – потаённая, настойчиво требующая выхода эротика, магнетизирующая читателя ощущением погружения в самую сердцевину изломанной лицемерными табу души – и это тоже очень родное, тоже очень русское.
Закономерно, что и катастрофу 1917 года Бунин оценил точным взглядом реалиста. День за днём, месяц за месяцем он вел дневник «окаянных дней», прятал в тайниках листки со своими заметками, закапывал их в землю. В любой момент в дом могли нагрянуть с обыском, и, попадись эти записки на глаза блюстителям «революционной правды», дело могло закончиться для писателя очень плохо.
«Зачем я это пишу?» – спрашивает себя Бунин на страницах дневника и не находит вразумительного ответа, но продолжает фиксировать свои наблюдения. Ни многомесячный изматывающий страх за себя и жену, ни голодные головокружения, ни опустошающие сознание скачки от безнадёжности к надежде и обратно к безнадёжности не могут этому воспрепятствовать.
Он видит, как неуклонно разрушаются не только самые основы российской жизни, но и души хорошо знакомых людей, с которыми ещё недавно было не стыдно обменяться приветствием и рукопожатием, и пишет об этом так, как может писать только очень мужественный человек, отдающий себе отчёт в том, что его жизнь погублена, безусловно и окончательно.
А ведь в то время Бунин находился в расцвете творческих сил.
Юность его прошла в бедности. Смерть он встретил в нищете, на чужбине. Полученной им Нобелевской премии хватило ненадолго, слишком многим бедствовавшим в эмиграции коллегам нужно было помочь. Марина Цветаева возмущалась решением Нобелевского комитета: она считала, что премию следовало присудить кому-то более достойному. Например – Горькому, который к тому времени уже вернулся в Москву и по указанию Сталина занял вместе с семьёй особняк Рябушинского...
Куда бы ни заносила меня судьба, полное собрание сочинений Бунина всегда стоит у меня в книжном шкафу. Раз в несколько лет я перечитываю все девять книг в коричневой обложке и подхожу к Бунину всё ближе. Фигура мастера постепенно растёт в моих глазах, вытесняя из сознания многие общеупотребительные имена.
Впервые я решился предложить ему себя в качестве соавтора в начале 90-х, написав монолог «Одиночество». В конце 90-х из этого яйца, грубо разбив скорлупу, вылетел дракон симфонии "Зеркало".
А недавно я почувствовал, что бунинские стихи запели во мне как-то по-особенному лирично. Но голос голос поэта звучал сквозь горящую адским огнём боль «Окаянных дней».
И тогда я впервые осознал, что с именем Бунина у меня связывается представление о настоящем, а не спекулятивно-идейном патриотизме. Ему, как никому другому, удалось убедительно и окончательно зафиксировать в своём творчестве позицию современников, отказавшихся признать в переродившемся государстве-мутанте свою до боли любимую родину. Среди этих людей были многие из тех, кто составлял цвет русской нации: Рахманинов, Набоков, Бердяев и другие.
Я искренне благодарty жизнь за то, что она дала мне возможность, вдохновение и силы в канун 150-летия со дня рождения Бунина выразить в музыке трепетание зажжённого его творчеством пламени. В этом пламени сияет, не превращаясь в пепел, образ подлинной России, которую я никогда не видел и не увижу.
Максим Кузьмин-Караваев – бас, Анна Гришина – фортепиано
Комментарии
Lev Ginzburg 13.05.2020