Прыщик на попе

«…начавши с ложной идеи, необходимо дойдёшь и до заключений ложных; они произведут и ложные меры». (Из письма В. А. Жуковского А. Х. Бенкендорфу. 1837 год). 

Будучи студентом четвёртого курса, я неожиданно для самого себя начал работать в музыкальной школе: им требовался человек на место концертмейстера, уволившегося посреди учебного года. Служба выглядела необременительной, поскольку оставляла мне время для учёбы и занятий композицией. Я согласился и... провёл в особняке петровского барокко на Шпалерной улице Санкт-Петербурга много лет.

Отмечу без ложной скромности, что концертмейстером я был хорошим: любил играть в ансамбле, свободно читал с листа и в случае необходимости мог подменить заболевшего аккомпаниатора на каком-либо конкурсе. Так что меня наперебой старались залучить в свой класс преподаватели тех инструментов, где в нотах партия фортепиано бывает наиболее заковыристой – главным образом, народники и духовики.

Преподавательница гобоя, класс которой я обслуживал, совмещала работу в двух учебных заведениях. Иногда у неё возникали сложности с расписанием, и тогда я оставался наедине с учениками. Доставив своё чадо на урок, мамаши спокойно вверяли его (или её) моему попечению и использовали свободный час, чтобы побегать по окрестным магазинам.

Начинающие гобоисты на первом этапе осваивали блок-флейту; в большинстве, как мне кажется, это были девочки. Впрочем, возможно, они просто лучше мне запомнились. Мальчики семи-девяти лет редко горят желанием заниматься на музыкальном инструменте, обычно они отлынивают, валяют дурака и смотрят на учителя исподлобья. А вот девочки в этом возрасте совсем другие: старательные хлопотуньи, миловидные и умненькие.

Уж не знаю, чем я заслужил эту благость, но дети относились ко мне с симпатией. Самым младшим бывало трудновато выдержать 45 минут занятий на музыкальном инструменте, и я устраивал короткие перерывы – в такие моменты они, демонстрируя эту самую симпатию, старались сократить дистанцию между собой и дядей-пианистом до минимума. Мигнуть не успеешь, как принцесса в пышной юбочке и белых колготках уже теребит тебя за пуговицу, а то и на колени вскарабкалась. Может быть, они просто испытывали дефицит общения с отцами?

Вижу, вижу нацеленный на меня суровый перст, слышу грозный голос:

–Как?! Он позволял маленьким девочкам сидеть у себя на коленях? Он отмечал, что они миловидные?! Да это же педофил! Стража, взять его!!!

–Но, ваша честь, причём тут педофилия? Для сравнения: если вы улыбнётесь игривому котёнку и даже погладите его, разве это станет поводом заподозрить вас в скотоложстве? Что же до миловидности, то я, конечно, верю, что вы охотнее возьмёте к себе в дом рахитичного уродца, чем очаровательного пушистого малыша, вы ведь человек добрый и жалостливый, а если и не добрый, то, во всяком случае, принципиальный. Но при наличии минимально развитого эстетического чувства, ваш глаз всё равно будет с удовольствием останавливаться на том, что ему приятно, так уж мы, люди, устроены... 

Продолжу свой рассказ.

Однажды в отсутствие педагога по специальности мне пришлось разучивать с семилетним золотоволосым ангелом по имени Алиночка* «Сарабанду» Корелли (пьеса композитора XVII столетия, ставшая своего рода ритуальной принадлежностью детского учебного репертуара). Дело не ладилось: девочка, обычно прилежная, не могла сосредоточиться, ей никак не давался ритмический рисунок старинного испанского траурного танца, и я решил, что надо ненадолго прерваться.

Воспользовавшись паузой, Алиночка немедленно придвинулась ко мне и, округлив васильковые глаза, сказала с видом серьёзным и даже торжественным: «Андрей Генрихович, а знаете что? У меня на попе прыщик! Хотите, покажу?»

Детка уже отложила флейту, и я понял, что инициатива будет немедленно переведена в практическую плоскость. Это было трогательным знаком доверия, которое ребёнок питал к взрослому человеку – и тот самый случай, когда «принять нельзя отвергнуть».

Я быстро произнёс: «Хорошо, только давай чуть попозже! Если блок-флейту оставить без дела, она остынет, и тогда нам с тобой придётся трудиться намного дольше. Будет лучше, если мы сперва ещё раз сыграем эту пьесу – вот увидишь, у тебя всё получится».

К счастью, она послушалась, мы заиграли «Сарабанду», а через несколько минут дверь приоткрылась и в класс заглянула Алинина мама – время урока вышло. Кажется, мне удалось сохранить на лице выражение полной невозмутимости, но чего мне это стоило!

На следующем уроке Алиночка про свою проблему не заговаривала, видимо, прыщик благополучно исчез с детской ягодицы. Но не из моей памяти.

И вот теперь я думаю: а что если бы я, тридцатилетний, очутился в подобной ситуации не в одна тысяча девятьсот незапамятном году, а сейчас, когда забота о нравственном состоянии общества, по крайней мере, некоторой его части, приобретает всё большее сходство с популярным средневековым спортом – охотой на ведьм?

Как бы отреагировала сегодня Алиночкина мама, узнай она об этом милом проявлении детской искренности? Попыталась бы в разговоре с дочкой ненавязчиво обозначить контуры границ допустимого при общении с взрослыми? Или же кинулась писать заявление в полицию о «развратных действиях» педагога, и тогда список жертв антипедофильской кампании, весьма вероятно, пополнился бы новым именем – моим?

Успокаивает меня лишь тот факт, что всем всегда были нужны мои руки музыканта и никому – моё место. Так что, возможно, я отделался бы лёгким испугом. Хотя… как знать.

*Имя ребёнка, разумеется, изменено.