Учителю

Памяти Адама Стратиевского (10.02.1938–02.03.2013).

«С днем рождения, Адам Соломонович! –С днем рождения и вас, Андрей!» – этим двойным приветствием, как паролем, мы обменивались с ним всякий раз, когда наступал февраль, на протяжении многих лет: даты нашего рождения совпадали, различались только годы. 

Человек необычайных дарований и столь же необычайного, воистину неотразимого обаяния. Нас, студентов, он поражал своей фантастической музыкальной памятью, живостью реакций быстрого ума, меткостью метафор, наконец, веселыми, а иногда и довольно острыми одесскими шуточками, искрившимися в его свободно льющейся речи. Мы слушали его раскрыв рты, мы, девушки и юноши, влюблялись в него невзирая на пол и возраст – он был еще и очень красив.

Для меня он был, пожалуй, единственным преподавателем, в обществе которого кораблю моей музыкантской любознательности удавалось свободно путешествовать по океану музыки, не садясь на мели сложившихся мнений и не разбиваясь о грозные рифы музыковедческих абстракций. Какой только музыки мы не переиграли с ним в четыре руки: он, я и нотный текст, ничего между... вот тогда и решай сам, что полнее выражает человеческое бытие – симфония Малера или полонез Огиньского.

Ленинград, аудитория музыкального училища им. Н. А. Римского-Корсакова, студенты у рояля. На пюпитре партитура симфонии Моцарта. Адам играет, смешно вибрируя пальцами на длинных нотах (как-никак бывший альтист). «Если плохо видно, партитуру можете забрать», – говорит он, не прерывая игры, и если, отдавая дань студенческой «вредности», ее забрать, ничего не случится - симфония будет доиграна до конца в том же темпе и без помарок...

«Музыку интересно трогать руками. – А пластинки? – Ну можно, конечно, послушать... для разнообразия». Вот и по сей день у меня такая привычка: сначала сыграть по нотам, а потом, если захочется, еще и послушать.

Феноменальные природные способности. Мне всегда казалось, что он прямо при рождении получил в подарок билет на свободный вход в музыкальное «зазеркалье» и просто пользовался этим билетом, не придавая особого значения своему таланту. Великий педагог? Не знаю, можно ли его так называть: ведь у него не было никакой продуманной педагогической системы. Скорее, гениальный гид. Уводя учеников за собой вглубь открытой ему страны, он увлекательно говорил о том, что мы можем увидеть там, внутри – и мы действительно это видели.

Теперь, по прошествии стольких лет, мне абсолютно понятно, почему, «рассказав» нам всем столько музыки, он почти ничего о ней не написал, ибо: «А вы уверены, Андрей, что книга "Кризис романтической гармонии" повествует о Рихарде Вагнере? Да ничуть! На протяжении пятисот страниц она говорит нам об Эрнсте Курте, и только». Адам (мы, студенты, между собой называли его только по имени, с неизменной любовной интонацией) был щедр на подобные парадоксы, и его фразы-афоризмы до сих пор живут в речевом обиходе многих его учеников. «Никогда не спрашивайте, зачем композитор сделал то или это. "Что у него в результате получилось?"– это правильный вопрос». Или вот еще: «Не стоит обращать внимания на декларации гениев». 

Помнится, на первом же занятии по музыкальной литературе он, чтобы сразу продемонстрировать нам, первокурсникам, сколь мало мы знаем и еще меньше умеем, поставил на рояльный пюпитр карманную партитуру моцартовского квинтета и предложил нам по очереди сыграть эту музыку по нотам. В то время я уже читал партитуры достаточно свободно, что и продемонстрировал. Когда урок закончился, Стратиевский отозвал меня в сторонку и сказал: «Слушайте, Андрей, а что вы, собственно, тут делаете? Время только теряете! Переходите-ка на второй курс». И таки добился моего перевода.

Адам был единственным из педагогов, кредит доверия к которому у меня был столь велик, что, несмотря на то, что он никогда не вел у нас занятия по композиции, в течение многих лет после окончании музыкального училища и даже консерватории я показывал ему все свои новые сочинения. Иногда у него дома, а иногда у меня. Прекратились эти «конференции» только с его отъездом в Израиль.

Он всегда демонстрировал неподдельный, естественный для подлинного музыканта интерес к новому. Он никогда не изображал из себя недоступного гуру, не акцентировал разницу в возрасте. А разница была немалая – ровно 20 лет. 

Он был единственным, чьи критически замечания всегда бывали снайперски точными, а советы дельными. Единственным, кто в профессиональном отношении, действительно, меня чему-то научил: прежде всего, не становиться жертвой чужих вкусов, фобий и предубеждений и черпать знания не из книг и лекций, а непосредственно из музыки – вчера, сегодня, завтра, каждый день.